Шунька, 35 - 16 мая 2007 21:26

В гестапо загоняли иголки такой машинкой, под все ногти сразу. Сознание теряешь мгновенно. Мы с девочками называли это фашистский маникюр. Били, подвешивали, раздевали совершенно догола, все снимали, фотографировали. Было такое чувство физической боли, прикрыть можешь только грудь.
Я к сожалению плохо помню свой первый допрос, потому что я потеряла сознание. Но сознание ушло только один раз, когда колесом выкручивали руки, но вот уже на своих последних допросах, это я хорошо помню, я сознание не теряла, потому что тело деревенело боль притуплялась, боль притуплялась, она почти совершенно не чувствовалась. И вместе с тем, было чувство радости от того, что ты выдержала, что ты никого не придала. Мы с девочками ужасно боялись придать. Мы были готовы погибнуть, пропасть-все что угодно, но только не придать. А мне еще во время допроса все время казалось, дверь откроется, и они войдут: мои мама и папа. Мне очень хотелось, чтобы родители знали, если умру - человек. Я очень люблю свою маму и папу тоже.
Я очень боялась, мне казалось, я не выдержу. У меня на глазах люди просто сходили с ума. В камере был маленький ребенок – Коленька. Ему был годик, и мы с девочками учили говорить его «МАМА». И вот, когда вошли, схватили ребёнка прямо из рук у матери, до двери уже дошли, он повернулся, и впервые в жизни как посмотрит, и как закричит: «МАМА». Это было даже не слово, крик, звук. От этого можно сойти с ума. Мне показалось, что мой последний следователь, гестаповец, который допрашивал меня на моём последнем допросе, тоже сошёл с ума, потому что он так кричал, в истерики бился, допрос длился четыре часа. Он заставлял меня ему отвечать, историк по образованию, так вот он мне говорил, что же вы русские за люди такие – жизнь выше любой идеи. Говорил он, а я ему отвечала четыре часа, как нас учили. Он меня слушал и впервые за это время не бил, а потом уже, когда меня увели, он подписал мой смертный приговор.
Мне кажется, очень важно рассказать о природе, на фоне которой всё происходило, потому что всю оккупацию небо было такое тяжёлое, очень серого цвета, низко опустившееся над землёй. И всё время хотелось что-то такое сделать, чтобы оно хотя бы в одном месте прорвалось и посветлело.
А у нас в камере, наверху, было такое маленькое окошечко, даже не окошечко, а дырка, и чтобы туда выглянуть, нужно было, чтобы тебя кто-то подсадил. Ну, конечно, мы такие слабые были, что поднять друг друга не смогли. И среди нас была Аня, врач, партизанка, на девятом месяце беременности, она, конечно, была самая слабая из нас, измученная, окровавленная. Она говорит: «Девочки, девочки, вы меня туда подсадите, так хочу туда взглянуть, на волю хочу и всё ».Вы знаете, мы её туда подсадили, она вдруг говорит: «Там цветок!». И нам конечно же хотелось посмотреть, и мы стали друг друга просить: «И меня…и меня…». А там оказался… одуванчик. И вот мы каждое утро стали за ним следить. И когда кто-нибудь из нас от туда спускался, мы его спрашивали: «Он не осыпался?» Потому что каждая из девочек загадала на этот цветок – выжить.
Как-то рано утром Аню водили на допрос. Рано утром допросов не было , и мы поняли, это конец, это расстрел. Аня, она, когда уходила, вдруг попросила: «Девочки, вы найдите воды и полейте тот цветок».
Мне удалось выжить чудом. Мне помогли, меня спасли. Папа был врач – это было очень много по тем временам. И вот меня привезли домой. У меня ныло всё тело, я совершенно с головы до ног покрылась нервной экземой, Я кричала, кричала. Я кричала дни и ночи на пролёт, замолкала только в горячей воде. Мама мою руку держала в своих руках, никуда её не выпускала. Когда мама уходила, на меня опять всё наваливалось, всё, что со мной было. Я вот так лежала на кровати, я не вставала, и, вдруг вижу в окно: наши солдаты.....подхватываюсь и кричу на всю улицу:«Родные мои, как мы вас ждали!» и тут же побежала в военкомат, стала требовать работу :«Дайте мне работу!» Кто-то побежал за папой. Папа сказал: «Ты поднялась моя детка»
Я не помню, Анечка была из Брянска, толи из Смоленска, но я очень хорошо помню, как она хотела жить. Вот так вот заломит белые полные руки за голову и кричит так протяжно: « Я жить хочу…Я жить хочу…» И Коленьки маленького нет, и, его молодой матери тоже нет. Я до сих пор не могу найти кого-нибудь из Аниных родственников или близких, чтобы передать им последний привет. Мне кажется, что я в вечном долгу перед ними….

• 
• 
•