mirage, 59 - 29 октября 2010 16:23

[SIZE=-1]В город опять пришла осень… Никто не звал, она все равно пришла, незваная гостья — то ли нищенка в жалких лохмотьях, то ли царица в парчовом пестром наряде.
Это случилось почти три года тому назад и тоже осенью. Тогда я попал в больницу и, можно сказать, почти обосновался в отделении ортопедии и травматологии. Попал я туда в самом начале сентября. Деревья едва посыпало золотой пылью, а в обед солнце светило совсем по-летнему — жарко и напористо. Но дни сменяли друг друга, и пейзаж за окном неумолимо менялся. Мир словно затягивало серой, почти бесцветной дымкой. И эта пелена безжалостно срывала не только желтые листья, но и улыбки с лиц прохожих. Заканчивался октябрь, небо постоянно хандрило и заливало узкие дорожки больничного сада целыми потоками слез. Голые, вечно дрожащие в жестоком ознобе тополя казались неживыми. Нога упорно не желала правильно срастаться, постоянно требуя от меня повышенной физической нагрузки. Надо так надо — я терпеливо слонялся по длинным коридорам, наматывая положенные километры.
В один из таких серых и зябких дней я увидел ее. По коридору с медсестрой Леной шла совсем особенная девочка. Меня привлекли в ней большие серые глаза, чуть волнистые светлые волосы и удивительно легкая, почти воздушная походка. Но особенно меня удивило то, что она была абсолютно целая! То есть ни гипса, ни аппарата, ни даже легкой хромоты... Ничего! А учитывая особенную специфику нашего отделения, это было по меньшей мере странно.

Ее определили в четвертую, одиночную палату. Надо заметить, что эту палату считали несчастливой, про нее ходило множество мрачноватых легенд и предрассудков. Но были и преимущества. Например, приятно, что ночью никто не храпит тебе в ухо и в тихий час никто не вздумает с отвратительным чавканьем пожирать нескончаемые чипсы или сухарики. Однако с другой стороны — как-то скучновато.

Девочка оказалась веселой и жизнерадостной. Удивительно быстро нашла общий язык и с ребятами, и со взрослыми. Я был моложе ее и не решился познакомиться первым.

Но это не мешало мне исподтишка наблюдать за новенькой и внимательно прислушиваться к разговорам. Через пару дней из списков больных, висевших в посетительской, я узнал, что ее зовут Оля. Сталкиваясь с новенькой, я специально и очень старательно напускал на себя притворное безразличие и, старательно отводя глаза, торопливо проходил мимо. Но однажды, сидя на подоконнике с блокнотиком, настолько задумался, что совершенно не заметил, что кто-то остановился напротив и внимательно наблюдает за мною. Я нервно выдрал из блокнота листок, безжалостно смял его и бросил на пол. Стихи сегодня явно не писались...

— А мусорить нехорошо!

От звонкого голоска, укорившего меня столь неожиданно, я подскочил как ужаленный, неловко соскочил на пол и с грохотом уронил костыли. Они тут же лихо сползли по скользким мраморным ступеням на площадку следующего этажа.

Я не успел даже подумать, каким именно образом сумею дотянуться до мерзавцев, как Оля проворно сбежала вниз и через минуту принесла их обратно.

— На, держи, — улыбнулась Оля, — впредь не теряй.

Слово за слово мы разговорились и сдружились. Оля оказалась очень начитанной и эрудированной девочкой, у нее был огромный дар рассказывать. А у меня, видимо, было умение слушать ее бесконечные истории. Оказалось, Оля жила в маленьком степном поселке на самой границе Саратовской области. Мама Оли имела в поселке большое шумное хозяйство и не могла часто навещать дочку, так что Оля тайно грустила.

Мы стали много времени проводить вместе. Хрустя сочными яблоками из бабулиного сада, мы коротали с ней долгие предзимние вечера. Гипс мне наконец сняли и я практически летал. А вот Оля определенно хандрила и становилась все прозрачнее. Кожа на ее лице светилась изнутри серебристым светом, а глаза становились просто огромными. Она стала реже смеяться, чаще дремала под капельницей.

Накануне моей выписки Оля неожиданно ночью пригласила меня к себе в палату. Там она сообщила, что завтра у нее операция и ей очень страшно. Я, как мог, утешил расстроенную девочку. В палате было темно, я еле различал в густом сумраке Олино лицо. Однако побоялся включать после отбоя свет — ведь сегодня дежурила злющая и нервная особа Марина Олеговна. Нарушение режима она карала особенно жестко.

Оля сидела, нахохлившись, как маленькая озябшая птичка, и была похожа на маленького печального ангела. Свет фар от редких машин прочерчивал желтые полосы на потолке. Мы молчали. Я не знал, какие слова я должен был тогда сказать, да и были ли они вообще...

Олин будильник пропищал два часа ночи, вернув нас в реальность. Мы попрощались, и я отправился к себе в палату. Ребята спали, никто не заметил моего отсутствия, и я незамеченным юркнул в постель. Спал я в ту ночь плохо. Часто просыпался, сны были пугающе яркими и шумными.

Утром Олю повезли в операционную. Даже лежа на каталке, она старалась шутить и даже умудрилась строить кому-то смешные рожицы. Я успел перехватить ее у лифта, улыбнулся и осторожно сжал холодные Олины пальцы. «Я буду тебя ждать», — только и успел шепнуть, как двери лифта мягко открылись, каталка въехала в кабину, с нее свесилась длинная светлая прядь... Все...

Я ждал Олю к вечеру, толстая ленивая стрелка часов еле-еле ползла по круглому синему циферблату. Я бесцельно бродил по этажу, слепо натыкаясь на всех подряд до самого ужина, но ее так и не привезли...

• 
• 
•