Варяг, 59 - 13 августа 2010 04:29

Мне нравятся стихи о Мелвилле:

"Но вскричал в первый раз в унижении и восторге:
"Как буханку хлеба, раскромсали небо. Мы ломти божьи".

Позже он сумел написать и об этом тоже..."

И то, что он писал о Шекспире.

И вот это еще:

"Так велико это утро, так пролито на
зелень округи, так плавно легла
ранняя на холмы тишина,
что не смущает ее и строптивость крыла,
в озере подгоняющая двойника, –
и, зародившись у самой воды,
ветер возносит под облака
стаю непререкаемой красоты.

Песней вернув белизне
первоначальность, бессмертие обрести...
Если бы! Свет над долиной горит
неодолимо, и слово на ветер летит,
и обрывается вовсе, и не
хочет, едва вознесенное, расцвести."

Who's Who

Грошевая биография подробно все собрала:
Как его бил отец, как он сбежал из дома,
Как в юности бедовал, какие такие дела
Его превратили в личность, которая всем знакома.
Как воевал и рыбачил, трудился дни напролет,
Морю дал имя, лез, теряя сознанье, на горы,
И даже, как мы, по свидетельству новых работ,
Рыдал от любви, хоть это и вызывает споры.

Биографы поражены лишь одною его чертой, —
Что он при всей своей славе вздыхал все время о той,
Которая содержала в идеальном порядке дом,
Свистела, блуждая по саду в сумерках скоротечных,
И отвечала на некоторые из его бесконечных
Длинных писем, которых никто не видел потом...

...Бродский сравнивал лицо Одена с географической картой с глазами в её центре - так оно всё было изрезано морщинами. Оден сравнивал своё лицо со свадебным тортом после дождя.

" У слов нет слов, не верящих словам."
Юра, спасибо за это имя. Оно мне было неизвестно, к сожалению.
Просто невозможные стихи.

Всякий раз убеждаюсь, что гениальные люди так к себе требовательны, что даже назвать это скромностью язык не поворачивается. Это больше.

БЛЮЗ ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ



В городе этом десяток, считай, миллионов --
На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, --
Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас.

Было отечество, а ничего не осталось.
В атлас взгляни -- поищи, где там было и как называлось.
Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.

Дерево помню на кладбище в нашей деревне.
Каждой весной одевается зеленью ствол его древний.
А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта.

Консул глядел на нас, как на восставших из гроба:
"Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!"
А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.

Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:
"Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли"...
Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?

Был я на митинге, где говорили: нельзя им
К нашим тянуться -- и так-то плохим -- урожаям.
Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас.

Гром прокатился по небу старинным проклятьем.
Гитлер восстал над Европой и крикнул: "Пора помирать им!"
"Им", дорогая, в устах его значило -- нам, это значило -- нам.

Здесь пуделей одевают зимою в жакеты,
Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты.
А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они.

В порт я пришел и на рыбок взглянул у причала.
Плавать вольно им, резвиться, как будто войны не бывало.
Недалеко, дорогая, от берега -- только от нас далеко.

В лес я вошел и заслушался пением птичек.
Нет у них вечных оттяжек, уверток, крючков и кавычек.
Не человеки они, дорогая, нет, не человеки они.

Сниться мне начало тыщеэтажное зданье --
Тысяч дверей приглашенье и тысячи окон сиянье.
Но не для нас, дорогая, те двери -- любая из них не про нас.

Вышел на улицу -- вьюга, колонны, знамена.
Тыща солдат маршируют целеустремленно.
Это за нами они, дорогая, -- за мной и тобою -- пришли.

1939