Вадим, 53 - 30 марта 2013 20:01

Золотухин Валерий
На Исток-речушку, к детству моему

А Вовка артистом хочет стать - гуттаперчевым мальчиком под куполом в золотом костюмчике летать... С тонкими ногами, гибкими ветвями рук и челочкой до глаз, как у соседа Вадьки. Прыгнуть из-под самого неба ласточкой на спины коней и крикнуть "ОП-ЛЯ!" под стрекот барабана и рев толпы!!! "Выскочка ты, - говорила ему учительница по истории за то, что он парням нерадивым подсказывал, - утенок ты гадкий, а не артист". И обида, со злостью смешанная, брызгала из Володькиных глаз. "Я вам покажу, я вам докажу... Я прыгну гуттаперчевым мальчиком в золотом костюмчике на спины моих коней двумя своими ногами, и вы еще не раз заплачете, как плачут мужики, когда я пою "Шумел сурово Брянский лес!". Я еще прокачусь на своих вороных, гремя славою по вашему забытому переулку!!!"
Ах, кони, кони быстрые... куда вы завернули? Ведь за смородиной Володя едет на Исток-речушку... (Об этом вспомнит - или придумает? - много лет спустя.)
Ничто, видимо, не проходит зря. Все имеет свой результат и назначение. Не назови его люди гадким утенком, не захотелось бы ему теперь до смерти костюмчика в блестках. Не раздразни они его, не замыслил бы он теперь всем доказать, раз они не понимают, что он с самого рождения под куполом. Он родился скоморохом, профессионалом, то есть тем, кому ремесло такое хлеб дает, а не только забаву. Он рано понял, что петь или плясать есть тот же труд, как в колхозе, за который могут накормить или приласкать. Совсем маленьким, в голодное время войны он зарабатывал так. Мать привязывала его за ногу на крыльце, оставляла хлеба, что-нибудь пить и уходила со старшими, уже помощниками, в поле.
От нечего делать он вспомнил материны песни и стал ими привлекать к своему крыльцу тех, кто не мог воевать или работать. И люди давали ему за песни кто чего: яичко, пирожок какой. "Эй-эй, герой, на разведку боевой... Мама будет плакать, слезы проливать, а папа поедет на фронт воевать" и т.д. Репертуар не обширный, но "эпохальный". И мама проливала, и папа проливал, а отрок пел до посинения за стакан молока. И понял: то, что кормит, есть работа, значит, он будет петь всегда. Его и нынешней зимой в трескучие морозы и непролазные бураны, завернутого в одеяло и сто тулупов, в кабине трактора (иначе не пробьешься) возили по деревням, чтоб он тамошним крестьянам пел "Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля...". Как только мать отпускала? Что думала, как не боялась?! Или она чуяла, что он сроду не научится ничего другого делать, так уж пусть поет, раз поет. Но ведь люди говорят... утенок? Но нет, это не про него. Кажется, рано они его отпевают. Он свое молоко дососал. ОН ЕЩЕ ЗАНУЗДАЕТ СВОИХ КОНЕЙ, И ОНИ ВЫРВУТ ЕГО НА МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ. Он еще просвистит оттуда. Он еще попросит прощения за дерзость свою и сам простит всех. Только простят ли его? Если действительно просвистит с Млечного, то простят. Только что-то встали кони... Но, милок, пошел, милок. Нет, не идут дальше кони... Стоп, хозяин, не гони. Трясина впереди, ляга.
Ляга... Встали кони...
- Вперед, милок, пошел!
Хлещет Ванька коней вожжами, не идут. Не доверяют ребячьей силенке... Отец ждет. Хмурится.
- Что ли, грунтовая поднялась или дождевая так застряла... Хворосту нарублено, набросано, все втоптано, перемешано трясиной и непролазно, видать... Чертово место... А до деда рукой подать... Только проехать как?.. Держи, мать, ребятишек.
Выбросил ногу из коробка, поверху над водой остановил, для страховки бич раззмеил...
- Но, милок...
Фыркнул Гоголь... Неохота... Чует чертей...
А рядом вертихвостке Рыжке все равно, дернула постромки, но не тут-то было стронуть.
- Пошел, милок! - покрепче голосу набрал председатель.
Ударил хвостом Гоголь, дескать, как знаешь, и зачавкал копытами... Осторожно пошел, как по стеклу, дотрагиваясь еле. Но вот спружинился на миг и прыгнул башкой к солнцу, в болото вонючее!
- Но, но! Пошел, милок! Айда, стервец!!!
По брюхо кони, хрипят, тонут... Вода в коробок просачивается... Вопят ребятишки, воронье насмехается... Рвут кони вены свои и сухожилия!!! Выпрыгнуть из трясины проклятой хотят!! Терзает постромки пристяжная Рыжка. Рушит оглобли коренник Гоголь. Режет злобой горло председатель!
- Пошел, стервец, но!! Но!! Бич... Бич дай, раззява, чтоб тебе со всей смородиной, будь она проклята! Вылазьте, прыгайте в грязь, сукины дети! Коней решу - утоплю всех в этом болоте!.. Эй вы, сволочи дохлые!
Свистнул бич по лошадьим хребтам и мать зацепил, то ли случайно, то ли в сердцах. Та голосит, причитает... Оттащила ребятишек, лица не видать - вся в жиже, в вони, по шее кровушка змеится, может, и лошадиная.
Вовка орет:
- Папа, не надо бить маму... папа, не бей маму!..
Ванька трясется. Глаза как у бешеного чертенка - ему коней жалко:
- Не бей коней, не бей, не бей, не бей коней!..
- Замолчи, ублюдок! Засеку всех в кровь! - кричит отец, а сам постромки рубит - освобождает Рыжку. Та совсем смирилась, по уши ушла почти и Гоголя тянет. Освободил ее председатель, кинулся к задку коробка. Пружинится, приноравливается Гоголь. Раскачивает коробок председатель. Даже воронье затихло, глядя, как трудятся мужик и конь.
- Пошел, милок!!!
Выстрелил бич... Взвизгнул Ванька... Простонала мать... Ржанула кобыла... Рванул изо всей силушки своей хорошей конь и победил.
Вытянули на ту сторону!.. Стал председатель убытки считать. Колесо к чертям... оглобли пополам... постромки порублены, кони и дети одного цвета загнанного, замученного.
Только мать одна как ни в чем не бывало: умылась уж где-то и опять солнышком сияет.
- Ну, слава нашим, перескочили... Теперь-то уж мы черта лысого без смородины вернемся... - подмигивает ребятишкам.
Коней обтереть сеном, обсуши�