Всеволод Юго-З, 68 - 26 марта 2013 11:51

= О ВИКТОРЕ КРОТОВЕ =

Середина 1980-х. Ранняя весна.
Еще многие по-прежнему верят, что никогда ничего не изменится, что есть великие «Можно» и «Нельзя», что ошибки в этих краеугольных знаках непосредственно влияют на успехи и катастрофы в карьере, во всей нашей жизни.
Другие верят, что пройдет совсем немного времени, и все изменится к лучшему.
Уже стоят очереди не за финским сервелатом и ананасами, а в «Союзпечати», задолго до их открытия. Люди ждут «Московские новости», «АиФ», «Огонек». В них пишут, что знак «Можно» постепенно догоняет, и, дай Бог, когда-нибудь сравняется со знаком «Нельзя» на чистом и честном правовом поле.
Я иду по аллейке Битцевкого лесопарка. Вернисаж. По сторонам, как бутафорские грибы, из снега высятся картины художников. Взгляд редко задерживается на чем-то определенном, но пройти и посмотреть хочется все.
И, вдруг, вижу очень странную, но, почему-то чудесным образом притягивающую взгляд картину. За ней – вторая, совершенно иная, но ничуть не уступающая первой. За ними, поддерживаемые досочками из-под тарных ящиков, стоят еще несколько, написанные рукой одного и того же автора. Без труда определяю, среди стоявших рядом, автора картин. Лет сорок. Высокий, стройный, голубоглазый. И, что особенно запомнилось, очень скромный, Но ни в коем случае не заискивающий перед покупателем, без попыток угодить.
Никаких менторских ноток, высокопарных «Я так вижу!» Вместо них, более мягкое: «Я так пишу, я так делаю. Начинаю с точки на любой плоскости. Затем она сама собой расходится во все стороны, растекается, подобно кристалликам морозной картинки на стекле. Знак за знаком, образ за образом, в строгом соответствии с композицией».
Узнаю названия, цены. Художник советует не торопиться с решением и приглашает в ближайшие дни посетить его мастерскую в Серебряниковском переулке.
Так началось мое знакомство с Виктором Александровичем Кротовым.
И, вот, мастерская на Яузских воротах. В ней Художник провел 25 лет жизни. Без воды, без туалета. Из всех «удобств» - только лампочка Ильича.
Через много лет, говоря о роли благополучия в творчестве, Художник скажет: «Главное – гармония и мир внутри. Если нет – никакие дворцы не помогут. Это все ерунда, когда некоторые говорят: дайте мне мастерскую, с верхним светом, и тогда я вам покажу, чего стою! Чушь собачья. Оправдание творческой импотенции. Я себя прекрасно чувствовал и тогда, и сейчас. Не лучше – не хуже».
Здесь, за чашкой чая, начался расширенный просмотр картин. Нравилось практически все. Но одна, та, которая заставила остановиться в лесопарке – особенно. «Зерна граната», 1981 года, казалось, совмещала в себе почти всю историю нашей семьи.
Здесь и одна из немногих вывезенных мамой-подростком из блокадного Ленинграда семейных реликвий – старинная кофемолка. Наверное, маме тогда казалось, что взять её из дома, в котором перед этим умерли родители, важнее, чем золото и серебро...
И пустая полка, чуть выдвинутая из опустевшего домика – образ, как мне казалось, оставленного крова, где когда-то родилась мама, жили дедушка и бабушка, а сейчас, вот уже почти семьдесят лет, два поколения, живут совсем чужие люди.
И символы тоски и одиночества вдвоем – деревья без листьев.
И кувшин, так логично переходящий то в женский стан, то в луноликое лицо судьбы, спокойно, с чуть заметной усмешкой, рассматривающее зрителя.
И сами зерна граната, вожделенного чуда из детства. Они воспринимались как надежда на лучшее. Может, что-то срастется, что-то получится в этой жизни? А разве можно жить без надежды?
Конечно, я понимал, что, что любой может увидеть в этих образах свои воспоминания, мысли, мечты, все разложить в ней по «своим полочкам». Но как хотелось верить, что в тот день совпало слишком много случайностей: и прогулка по парку, в который никогда раньше не заходил, и увиденная картина.
Все это казалось каким-то знаком судьбы.
Казалось, картина, такая созвучная и такая, как, порой, абсолютно незнакомый человек, родная, обретет новое место хранения, и все в моем доме изменится.
Я уносил картину, аккуратно завернутую в пергамент и перетянутую бечевкой, как мужчина-добытчик несет очень редкий трофей, который иным охотникам может не попасться и на протяжении всей жизни.
Прошло лет пятнадцать.
За эти годы сменился и век, и название страны, и многое-многое, к чему так привыкаешь, независимо от того, плохо это или хорошо. Мне пришлось проститься с прежней профессией историка и пытаться жить «по-новому», отражая и публикуя впечатления от новой и, отчасти, прожитой жизни.
Казалось, только мой старый знакомый Художник по-прежнему, не изменяя себе, шел своей, неповторимой, особенной дорогой.
Та же мастерская, тот же запах красок. И вновь мои вопросы, разговоры о расставленных, взирающих на нас с работ знаках и образах. К счастью, практически всегда мои объяснения тех или иных сюжетов не совпадали с авторскими. Какой интерес слышать то, что соответствует твоему видению?
Затем наши пути разошлись. Городской и мобильный телефоны Художника молчали. В мастерской в Серебряническом переулке только разводили руками: мол, собрался как-то вдруг и переехал. Куда – не знаем. Много раз, выручающий в таких случаях Интернет, тоже оказался бессильным...
Лишь случайность вновь помогла нам встретиться вновь. И вот я в новой мастерской.
Широкие окна, просторное помещение, а все остальное, как в прошлом: штабеля подрамников, картин, краски, разбросанные по полу перед мольбертом.
Говорили о многом.
Мне было интересно, что думает Художник о... (полный вариант см в инете и в печатных вариантах).

• 
• 
•